Вот почему в настоящее время некоторый параллелизм между развитием убийства и
развитием самоубийства встречается преимущественно в крупных центрах и в
странах, отличающихся высоким уровнем развития цивилизации. Именно там аномия
принимает острый характер. Та же причина мешает уменьшиться числу убийств с той
же быстротой, с какой нарастает число самоубийств. В самом деле, если прогресс
индивидуализма подрывает одну из причин убийства, то аномия, сопровождающая
хозяйственное развитие, порождает новую причину. Именно, можно думать, что если
во Франции, а еще более в Пруссии число самоубийств и убийств возросло
одновременно с войной, то это обусловливалось моральной неустойчивостью, которая
по различным причинам увеличилась в обеих странах. Наконец, таким же образом
можно объяснить, почему, несмотря на подобные частичные совпадения, антагонизм
все-таки является .более общим фактом. Анемичное самоубийство носит массовый
характер только в определенных местах — там, где замечается огромный подъем в
промышленной и торговой деятельности. Эгоистическое самоубийство, вероятно,
является наиболее распространенным; поэтому оно и вытесняет кровавые
преступления.
    Итак, мы приходим к следующему заключению. Если развитие самоубийства и убийства
часто бывает обратно пропорционально, то это зависит не от того, что они
являются двумя различными сторонами одного и того же явления, а от того, что, с
известных точек зрения, они представляют собой два противоположных социальных
течения. Они тогда исключают взаимно друг друга, как день исключает ночь, как
болезни, обусловленные крайней сыростью, исключают болезни от крайней сухости. И
если, несмотря на общее противоречие, не исключается все-таки и возможность
гармонии, то это можно объяснить тем, что известные виды самоубийства не только
не зависят от причин, противоположных причинам, вызывающим убийства, но выражают
собой то же самое социальное состояние и развиваются в той же самой социальной
среде, что и убийства. Можно, кроме того, предвидеть, что убийства,
сосуществующие с аномичным самоубийством, и убийства, уживающиеся с
самоубийством альтруистическим, не должны быть однородны; что вследствие этого
убийство, так же как и самоубийство, не представляет собой с точки зрения
криминалиста некоторой единой и нераздельной сущности, но должно рассматриваться
как множественность видов, весьма отличных друг от друга. Но здесь не место
настаивать на этом важном для криминологии тезисе.
    Следовательно, не совсем точно то положение, согласно которому самоубийство
является счастливым противовесом, уменьшающим безнравственность, и по которому
выгодно не препятствовать его развитию. Оно не является функционально связанным
с убийством. Несомненно, моральная организация, от которой зависит эгоистическое
самоубийство, совпадает с той, которая обусловливает регресс убийства у
цивилизованных народов. Но самоубийца этого вида отнюдь не есть неудавшийся
убийца, не имеет никаких свойств последнего,— это человек, подавленный и
охваченный тоской. Поэтому его акт можно осуждать, не превращая в убийц тех, кто
находится на том же пути. Быть может, нам скажут, что, порицая самоубийство, мы
одновременно порицаем, а значит, и ослабляем производящее его состояние, т. е.
эту своеобразную гиперэстезию ко всему касающемуся индивидуума, что таким
образом мы рискуем усилить тот дух неуважения к личности, следствием которого
является распространенность убийств? ..далее