Но в такой абсолютной форме это положение представляется очень спорным. Если бы
действительно мысль о конце нашего бытия была нам в такой степени нестерпима, то
мы могли бы согласиться жить только при условии самоослепления и умышленного
убеждения себя в ценности жизни. Ведь если можно до известной степени
замаскировать от нас перспективу ожидающего нас «ничто», мы не можем
воспрепятствовать ему наступить: что бы ни делали мы — оно неизбежно. Мы можем
добиться только того, что память о нас будет жить в нескольких поколениях, что
наше имя переживет наше тело; но всегда неизбежно наступит момент, и для
большинства людей он наступает очень быстро, когда от памяти о них ничего не
остается. Те группы, к которым мы примыкаем для того, чтобы при их посредстве
продолжалось наше существование, сами смертны в свою очередь; они также обречены
разрушиться в свое время, унеся с собой все, что мы вложили в них своего. В
очень редких случаях память о какой-нибудь группе настолько тесно связана с
человеческой историей, что ей обеспечено столь же продолжительное существование,
как и самому человечеству. Если бы у нас действительно была такая жажда
бессмертия, то подобная жалкая перспектива никогда не могла бы нас
удовлетворить. В конце концов, что же остается после нас? Какое-нибудь слово,
один звук, едва заметный и чаще всего безымянный след. Следовательно, не
останется ничего такого, что искупало бы наши напряженные усилия и оправдывало
их в наших глазах. Действительно, хотя ребенок по природе своей эгоистичен и
мысли его совершенно не заняты заботами о будущей жизни и хотя дряхлый старик в
этом, а также и во многих других отношениях очень часто ничем не отличается от
ребенка, тем не менее оба они больше, чем взрослый человек, дорожат своим
существованием. Выше мы уже видели, что случаи самоубийства чрезвычайно редки в
течение первых 15 лет жизни и что уменьшение числа самоубийств наблюдается также
в глубокой старости. То же можно сказать и относительно животных,
психологическое строение которых лишь по степени отличается от человеческого.
Неверно поэтому утверждение, что жизнь возможна лишь при том условии, если смысл
жизни находится вне ее самой.
    В самом деле, существует целый ряд функций, в которых заинтересован только
единичный индивидуум: мы говорим о тех функциях, которые необходимы для
поддержания его физического существования. Так как они специально для этой цели
предназначены, то они осуществляются в полной мере всякий раз, как эта цель
достигается. Следовательно, во всем, что касается этих функций, человек может
действовать разумно, не ставя себе никаких превосходящих его целей; функции эти
уже тем самым, что они служат человеку, получают вполне законченное оправдание.
Поэтому человек, поскольку у него нет других потребностей, сам над собой довлеет
и может жить вполне счастливо, не имея другой цели, кроме той, чтобы жить.
Конечно, взрослый и цивилизованный человек не может жить в таком состоянии; в
его сознании накопляется множество идей, самых различных чувств, правил, не
стоящих ни в каком отношении к его органическим потребностям. Искусство, мораль,
религия, политика, сама наука вовсе не имеют своею целью ни правильного
функционирования, ни восстановления физических органов человека. Вся
сверхфизическая жизнь образовалась вовсе не под влиянием космической среды, но
проснулась и развилась под действием социальной среды. Происхождением чувств
симпатии к ближним и солидарностью с ними мы обязаны влиянию общественности.
Именно общество, создавая нас по своему образцу, внушило нам те религиозные и
политические убеждения, которые управляют нашими поступками. Мы развиваем наш
интеллект ради того, чтобы исполнить наше социальное предназначение, и само
общество, как сокровищница знания, снабжает нас орудиями для нашего умственного
развития.
    Уже в силу того, что высшие формы человеческой деятельности имеют коллективное
происхождение, они преследуют коллективную же цель, поскольку они зарождаются
под влиянием общественности, постольку к ней же относятся и все их стремления;
можно сказать, что эти формы являются самим обществом, воплощенным и
индивидуализированным в каждом из нас. Но для того, чтобы подобная деятельность
имела в наших глазах разумное основание, самый объект, которому она служит, не
должен быть для нас безразличным. Мы можем быть привязаны к первой лишь в той
мере, в какой мы привязаны и ко второму, т. е. к обществу. Наоборот, чем сильнее
мы оторвались от общества, тем более мы удалились от той жизни, для которой оно
одновременно является и источником, и целью. К чему эти правила морали, нормы
права, принуждающие нас ко всякого рода жертвам, эти стесняющие нас догмы, если
вне нас нет существа, которому все это служит и с которым мы были бы солидарны?
Зачем тогда существует наука? Если она не приносит никакой другой пользы, кроме
той, что увеличивает наши шансы в борьбе за жизнь, то она не стоит
затрачиваемого на нее труда. Инстинкт лучше исполняет эту роль; доказательством
служат животные. Какая была надобность заменять инстинкт размышлением, менее
уверенным в себе и более подверженным ошибкам? И в особенности, чем оправдать
переносимые нами страдания? Испытываемое индивидуумом зло ничем не может быть
оправдано и становится совершенно бессмысленным, раз ценность всего
существующего определяется с точки зрения отдельного человека. Для человека
твердо религиозного, для того, кто тесными узлами связан с семьей или
определенным политическим обществом, подобная проблема даже не существует.
Добровольно и свободно, без всякого размышления, такие люди отдают все свое
существо, все свои силы: один — своей церкви, или своему Богу, живому символу
той же церкви, другой—своей семье, третий — своей родине или партии. В самых
своих страданиях эти люди видят только средство послужить прославлению группы, к
которой они принадлежат и которой этим они выражают свое благоговение. Таким
образом христианин достигает того, что преклоняется перед страданием и ищет его,
чтобы лучше доказать свое презрение к плоти и приблизиться к своему
божественному образцу. Но поскольку верующий начинает сомневаться, т. е.
поскольку он эмансипируется и чувствует себя менее солидарным с той
вероисповедной средой, к которой он принадлежит, поскольку семья и общество
становятся для индивида чужими, постольку он сам для себя делается тайной и
никуда не может уйти от назойливого вопроса: зачем все это нужно? ..далее