Итак, если извне не приходит никакого сдерживающего начала, наша восприимчивость
становится для самой себя источником вечных мучений, потому что безграничные
желания ненасытны по своему существу, а ненасытность небезосновательно считается
признаком болезненного состояния. При отсутствии внешних препонов желания не
знают для себя никаких границ и потому далеко переходят за пределы данных им
средств и, конечно, никогда не находят покоя. Неутомимая жажда превращается в
сплошную пытку. Правда, говорят, что это уже свойство самой человеческой
деятельности — развиваться вне всякой меры и ставить себе недостижимые цели. Но
трудно понять, почему такое состояние неопределенности должно лучше
согласоваться с условиями умственной жизни, нежели с требованиями физического
существования. Какое бы наслаждение ни давало человеку сознание того, что он
работает, двигается, борется, но он должен чувствовать, что усилия его не
пропадают даром и что он подвигается вперед. Но разве человек может
совершенствоваться в том случае, если он идет без всякой цели или. что почти то
же самое, если эта цель по природе своей бесконечна? Раз цель остается одинаково
далекой, как бы ни был велик пройденный путь, то стремиться к ней — все равно
что бессмысленно топтаться на одном и том же месте. Чувство гордости, с которым
человек оборачивается назад для того, чтобы взглянуть на уже пройденное
пространство, может дать только очень иллюзорное удовлетворение, потому что путь
от этого нисколько не уменьшился. Преследовать какую-нибудь заведомо
недостижимую цель - это значит обрекать себя на вечное состояние недовольства.
Конечно, часто случается, что человек надеется не только без всякого основания,
но и вопреки всяким основаниям, и эта надежда дает ему радость. На некоторое
время она может поддержать человека, но она не могла бы пережить неопределенное
время повторных разочарований опыта. Что может дать лучшего будущее в сравнении
с прошлым, если невозможно достигнуть такого состояния, на котором можно было бы
остановиться, если немыслимо даже приблизиться к желанному идеалу? И поэтому,
чем большего достигает человек, тем соответственно большего он будет желать:
приобретенное или достигнутое будет только развивать и обострять его
потребности, не утоляя их. Быть может, скажут, что деятельность и труд сами по
себе приятны? Но для этого надо прежде всего ослепить себя, чтобы не видеть
полной бесплодности своих усилий. Затем, чтобы почувствовать такое удовольствие,
чтобы оно могло успокоить и замаскировать неизбежно сопровождающую его
болезненную тревогу, бесконечное движение должно по крайней мере развиваться
вполне свободно, не встречая на своем пути никаких препятствий. Но стоит ему
встретиться с какой-нибудь преградой, и ничто тогда не умиротворит и не смягчит
сопутствующего ему страдания. Но было бы истинным чудом, если бы человек на
своем жизненном пути не встретил ни одного непреодолимого препятствия. При этих
условиях связь с жизнью держится на очень тонких нитях, каждую минуту могущих
разорваться.
    Изменить это положение вещей можно лишь при том условии, если человеческие
страсти найдут себе определенный предел. Только в этом случае можно говорить о
гармонии между стремлениями и потребностями человека, и только тогда последние
могут быть удовлетворены. Но так как внутри индивида нет никакого сдерживающего
начала, то оно может истекать только от какой-либо внешней силы. Духовные
потребности нуждаются в каком-нибудь регулирующем начале, играющем по отношению
к ним ту же роль, какую организм выполняет в сфере физических потребностей. Эта
регулирующая сила, конечно, должна быть в свою очередь морального характера.
Пробуждение сознания нарушило то состояние равновесия, в котором дремало
животное, и потому только одно сознание может дать средство к восстановлению
этого равновесия. Материальное принуждение в данном случае не может иметь
никакого значения; сердца людей нельзя изменить посредством физико-химических
сил. Поскольку стремления не задерживаются автоматически с помощью
физиологических механизмов, постольку они могут остановиться только перед такой
границей, которая будет ими признана справедливой. Люди никогда не согласились
бы ограничить себя в своих желаниях, если бы они чувствовали себя вправе перейти
назначенный для них предел. Однако ввиду соображений, уже указанных нами выше,
приходится признать, что люди не могут продиктовать сами себе этот закон
справедливости; он должен исходить от лица, авторитет которого они уважают и
перед которым добровольно преклоняются. Одно только общество — либо
непосредственно, как целое, либо через посредство одного из своих органов —
способно играть эту умеряющую роль; только оно обладает той моральной силой,
которая возвышается над индивидом и превосходство которой последний принужден
признать. Никому другому, кроме общества, не принадлежит право намечать для
человеческих желаний тот крайний предел, дальше которого они не должны идти.
Одно только оно может определить, какая награда должна быть обещана в будущем
каждому из служащих ему в интересах общего блага.
    И действительно, в любой момент истории в моральном сознании общества можно
найти смутное понимание относительной ценности различных социальных функций и
того вознаграждения, которого достойна каждая из них; а следовательно, общество
сознает, какой степени жизненного комфорта заслуживает средний работник каждой
профессии. Общественное мнение как бы иерархизует социальные функции, и каждой
из них принадлежит тот или иной коэффициент жизненного благополучия в
зависимости от места, занимаемого ею в социальной иерархии. Например, согласно
идеям, установившимся в обществе, существует известный предел для образа жизни
рабочего, выше которого не должны простираться его стремления улучшить свое
существование, и, с другой стороны, устанавливается известный жизненный минимум,
ниже которого, кроме каких-нибудь исключительных отрицательных случаев, не могут
опускаться потребности рабочего. Уровень материального обеспечения, конечно,
разнится для городского и сельского работника, для слуги и поденщика, для
приказчика и чиновника. Если богатый человек ведет жизнь бедняка, то
общественное мнение резко порицает его, но точно так же неодобрительно относится
оно к нему, если жизнь его утопает в изысканной роскоши. Экономисты протестуют
напрасно; в глазах общества всегда будет казаться несправедливым и
возмутительным тот факт, что частное лицо может расточительно потреблять
громадные богатства; и по-видимому, эта нетерпимость к роскоши ослабевает только
в эпоху моральных переворотов. Мы имеем здесь настоящую регламентацию, которая
всегда носит юридическую форму и с относительной точностью постоянно фиксирует
тот максимум благосостояния, к достижению которого имеет право стремиться каждый
класс. Необходимо отметить, впрочем, что вся эта социальная лестница отнюдь не
есть что-либо неподвижное. По мере того как растет или падает коллективный
доход, меняется и она вместе с переменой моральных идей в обществе. То, что в
одну эпоху Считается роскошью, в другую оценивается иначе. Материальное
благосостояние, признававшееся в течение долгого времени законным уделом одного
только класса, поставленного в исключительно счастливые условия, начинает в
конце концов казаться совершенно необходимым для всех людей без различия. ..далее