Предыдущая глава дает нам право сделать два важных вывода. Во-первых, мы видим
теперь, почему самоубийство вообще прогрессирует параллельно с развитием науки,
хотя вовсе не она определяет собой его возрастание. Наука здесь неповинна, и
было бы крайне несправедливо обвинять ее; об этом достаточно убедительно
свидетельствует пример евреев. Но два этих факта являются одновременно
последствиями одного и того же общего состояния, которое они выражают в разных
формах. Человек стремится к знанию и лишает себя жизни потому, что религиозная
община, к которой он принадлежит, утратила для него свою сплоченность, но он не
убивает себя потому, что получает образование; нельзя даже сказать, чтобы
полученные им знания дезорганизовали его религиозное миросозерцание; наоборот,
вместе с падением религии просыпается жажда знаний. Знания приобретаются не как
орудие разрушения сложившихся убеждений, но человек ждет новых идей именно
потому, что старый духовный мир уже изжил себя. Конечно, поскольку существует
наука, она в состоянии от своего имени и полагаясь на свои силы бороться с
традиционными понятиями и противопоставить им самое себя; но нападения ее были
бы безрезультатны, если бы традиционные чувства и понятия не потеряли своей
силы. Больше того, можно даже сказать, что и самая борьба не могла бы при этом
условии зародиться. Вера не искореняется диалектическими рассуждениями; она
только тогда рушится под ударами доказательств, когда основание ее потрясено уже
другими причинами. Наука не только не является источником зла, она представляет
собою единственное средство, которым мы располагаем для борьбы с ним. Как только
течение вещей поколебало установившиеся верования, воскресить их искусственным
образом ничто не может; но на нашем жизненном пути мы имеем только одного
проводника— наше критическое мышление. Если социальный инстинкт ослабел, то
остается только один руководитель— разум, и только при его посредстве может
выработаться новое сознание. Как бы ни был опасен этот путь, другого выбора нет
и колебаться невозможно. Пусть все те, кто с грустью и тревогой смотрит на
разрушение старых верований, кто чувствует и сознает все трудности этого
критического периода, не обвиняют науку за то зло, в котором она не только не
повинна, но излечить которое она стремится. Пусть не смотрят на науку, как на
враждебную силу; она вовсе не оказывает того губительного влияния, какое ей
приписывают, но дает нам в руки единственное оружие для борьбы с тем самым
разложением, продуктом которого она сама является. Осуждение науки не есть
исход; авторитет исчезнувших традиций не оживет, если запечатать ее уста; осудив
ее, мы окажемся только в еще более критическом положении, так как нам нечем
будет заполнить образовавшуюся духовную пустоту. Правда, не следует увлекаться и
видеть в образовании самодовлеющую цель, тогда как на самом деле оно служит
только средством. Насильственные оковы не умертвят в человеческом разуме духа
независимости, но точно так же недостаточно дать ему свободу для того, чтобы
установить равновесие; надо, чтобы он правильно употребил данную ему свободу.
    Далее мы видим, почему религия вообще оказывает профилактическое влияние на
самоубийство; объяснение этому факту мы находим не в том, что, как иногда
говорят, религия более резко осуждает самоубийство, нежели светская мораль, не в
том, что мысль о Боге сообщает религиозным заветам исключительную власть над
человеческой волей, и не в том, наконец, что перспектива будущей жизни и ужасных
кар, ожидающих виновных, дает запретам религии большее значение, нежели
человеческим законам. Протестант не менее сильно верит в Бога и в бессмертие
души, нежели католик; больше того, религия, наименее склонная к самоубийству, а
именно иудейство, в то же самое время оказывается единственной не запрещающей
его формально, и именно здесь мысль о бессмертии играет наименьшую роль. В самом
деле, Библия не содержит никаких запретов лишать себя жизни*, и, с другой
стороны, представление о загробной, потусторонней жизни выражено в ней крайне
неясно. Конечно, и в том и в другом отношении толкования раввинов мало-помалу
заполнили пробелы священной книги, но абсолютного авторитета они все-таки не
могут иметь. Поэтому благотворное влияние религии нельзя припи-сывать
специальной природе религиозных идей; если она сохраняет человека от
самоуничтожения, то это происходит не потому, что она внушает путем аргументов
sui generis уважение к человеческой личности, но в силу того, что она является
обществом; сущность этого общества состоит в известных общих верованиях и
обычаях, признаваемых всеми верующими, освященных традицией и потому
обязательных. Чем больше существует таких коллективных состояний сознания, чем
они сильнее, тем крепче связана религиозная община, тем больше в ней содержится
предохраняющих начал. Детали догматов и обрядов в данном случае имеют
второстепенное значение. Суть в том, чтобы они по природе своей были способны с
достаточною интенсивностью питать коллективную жизнь; и именно потому, что
протестантская церковь не так тесно спаяна, как все остальные, она и не
оказывает на самоубийство такого же умеряющего влияния.
    * Единственный карающий запрет, который нам известен, мы находим у Иосифа Флавия
в его «Истории войны евреев с римлянами...» (III 25), и там просто сказано:
«...тела людей, добровольно умертвивших себя, остаются без погребения до заката
солнца, тогда как убитых на войне разрешается хоронить раньше». Можно ли это
считать наказанием? ..далее