I
    Первый вид самоубийства, без сомнения известный уже в античном мире, но в
особенности распространенный в настоящее время, представляет в его идеальном
типе Рафаэль Ламартина. Характерной его чертою является состояние томительной
меланхолии, парализующей всякую деятельность человека. Всевозможные дела,
общественная служба, полезный труд, даже домашние обязанности внушают ему только
чувство безразличия и отчуждения. Ему невыносимо соприкосновение с внешним
миром, и, наоборот, мысль и внутренний мир выигрывают настолько же, насколько
теряет внешняя дееспособность. Закрывая глаза на все окружающее, человек главным
образом обращает внимание на состояние своего сознания; он избирает его
единственным предметом своего анализа и наблюдений. Но в силу этой
исключительной концентрации он только углубляет ту пропасть, которая отделяет
его от окружающего его мира; с того момента, как индивид начинает заниматься
только самим собой, он уже не может думать о том, что не касается только его. и,
углубляя это состояние, увеличивает свое одиночество. Занимаясь только самим
собой, нельзя найти повода заинтересоваться чем-нибудь другим. Всякая
деятельность в известном смысле альтруистична, так как она центробежна и как бы
раздвигает рамки живого существа за его собственные пределы. Размышление же,
наоборот, содержит в себе нечто личное и эгоистическое; так, оно возможно только
при условии, если субъект освобождается из-под влияния объекта, отдаляется от
него и обращает мысли внутрь самого себя; и чем совершеннее и полнее будет это
сосредоточение в себе, тем интенсивнее будет размышление. Действие возможно
только при наличии соприкосновения с объектом; наоборот, для того чтобы думать
об объекте, надо уйти от него, надо созерцать его извне; в еще большей степени
такое отчуждение необходимо для того, чтобы думать о самом себе. Тот человек,
вся деятельность которого направлена на внутреннюю мысль, становится
нечувствительным ко всему, что его окружает. Если он любит, то не для того,
чтобы отдать себя другому существу и соединиться с ним в плодотворном союзе;
нет, он любит для того, чтобы иметь возможность размышлять о своей любви.
Страсти его только кажущиеся, потому что они бесплодны; они рассеиваются в
пустой игре образов, не производя ничего существующего вне их самих.
    Но с другой стороны, всякая внутренняя жизнь получает свое первоначальное
содержание из внешнего мира. Мы можем мыслить лишь объекты и тот способ, каким
мы их мыслим. Мы не можем размышлять о нашем сознании, беря его в состоянии
полной неопределенности: в таком виде оно непредставимо. Определиться же оно
может только с помощью чего-нибудь другого, находящегося вне его самого.
Поэтому, если оно, индивидуализируясь, переходит за границу известной черты,
если оно слишком радикально порывает со всем остальным миром, миром людей и
вещей — оно уже лишает себя возможности черпать из тех источников, которыми оно
нормально должно питаться, и не имеет ничего, к чему оно могло бы быть
приложено. Создавая вокруг себя пустоту, оно создает ее и внутри себя, и
предметом его размышления становится лишь его собственная духовная нищета. Тогда
человек может думать только о той пустоте, которая образовалась в его душе, и о
той тоске, которая является ее следствием. Оно и ограничивается этим
самосозерцанием, отдаваясь ему с какой-то болезненной радостью, хорошо известной
Ламартину, который прекрасно описал это чувство, вложив рассказ о нем в уста
своего героя: «Все окружающее меня было наполнено тем же томлением, что и моя
душа, и удивительно гармонировало с нею и увеличивало мою тоску, придавая ей
особую прелесть. Я погружался в бездны этой тоски, но она была живая, полная
мыслей, впечатлений, слияния с бесконечностью разнообразных светотеней моей
души, и поэтому у меня никогда не являлось желания освободиться от нее. Это была
болезнь, но болезнь, вызывавшая вместо страдания чувство наслаждения, и
следующая за ней смерть рисовалась в виде сладостного погружения в
бесконечность. Я решился с этого времени отдаваться этой тоске всецело,
запереться от могущего меня развлечь общества, обречь себя на молчание,
одиночество и холодность по отношению к тем людям, которые могут встретиться мне
на моем жизненном пути; я хотел, чтобы одиночество моей души было для меня как
бы саваном, который, скрывая от меня людей, давал бы возможность созерцать
только природу и Бога». ..далее