Но нельзя оставаться только созерцателем пустоты— она неминуемо должна поглотить
человека; напрасно ей дают название бесконечности; природа ее от этого не
изменяется. Когда сознание, что он не существует, доставляет человеку столько
удовольствия, то всецело удовлетворить свою наклонность можно только путем
совершенного отказа от существования. Этот вывод вполне совпадает с отмеченным
Гартманном параллелизмом между развитием сознания и ослаблением любви к жизни.
Действительно, мысль и движение— это две антагонистические силы, изменяющиеся в
отношении обратной пропорциональности; но движение есть в то же самое время и
жизнь. Говорят, что мыслить — значит удерживать себя от действия; это значит в
то же время и в той же мере удерживать себя от жизни; вот почему абсолютное
царство мысли невозможно, так как оно есть смерть. Но это еще не значит, как
говорит Гартманн, что действительность сама по себе нетерпима и выносима только
тогда, когда она замаскирована иллюзией. Тоска не присуща предметам; она не
является продуктом мира, она есть создание нашей мысли. Мы сами создаем ее от
начала до конца, и для этого нужно, чтобы наша мысль функционировала
ненормально. Если сознание человека делается для него источником несчастья, то
это случается только тогда, когда оно достигает болезненного развития, когда,
восставая против своей собственной природы, оно считает себя абсолютом и в себе
самом ищет свою цель. Это состояние настолько мало может считаться результатом
новейшей культуры, так мало зависит от завоеваний, сделанных наукой, что мы
можем заимствовать у стоицизма главнейшие элементы его описания. Стоицизм также
учит, что человек должен отречься от всего, что лежит вне его, чтобы жить своим
внутренним миром и только с помощью одного себя. Но так как в таком случае жизнь
лишается всякого смысла, то эта доктрина ведет к самоубийству.
    Тот же самый характер носит и финал, являющийся логическим последствием этого
морального состояния. 
    Развязка не заключает в себе в данном случае ничего порывистого и страстного.
Человек точно определяет час своей смерти и задолго наперед составляет план ее
выполнения; медленный способ не отталкивает его; последние моменты его жизни
окрашены спокойной меланхолией, иногда переходящей в бесконечную мягкость. Такой
человек до самого конца не прекращает самоанализа. Образчиком такого случая
может служить рассказ, передаваемый нам Falret: один негоциант удалился в мало
посещаемый лес и обрек себя на голодную смерть. В продолжение агонии, длившейся
около трех недель, он аккуратно вел дневник, куда записывал все свои
впечатления; впоследствии этот дневник дошел до нас. Другой умирает от удушения,
раздувая ртом уголья, которые должны привести его к смерти, и непрерывно
записывает свои наблюдения: «Я не собираюсь больше показывать ни храбрости, ни
трусости, я хочу только употребить оставшиеся у меня моменты для того, чтобы
описать те ощущения, которые испытываешь, задыхаясь, и продолжительность
получаемых от этого страданий». Другой, прежде чем пойти навстречу «пленительной
перспективе покоя», как он выражается, изобретает сложный инструмент, который
должен был лишить его жизни так, чтобы на полу не осталось следов крови. ..далее